Мариша Острая
Выпуск 5
Взрослое
Обещаешь?
Ты обещаешь бросить.
Ты щелкаешь пальцами, и я раздеваюсь. Щелчок дорогого кодового замка чемодана звенит в голове. Щелчками света несутся светлячки фар по встречной полосе, пересекаемые заборчиком разделения, мелькают, сверкают, звенят по сетчатке слишком быстрым ритмом. Тонированные окна такси плотно закрыты, кондиционер шумит.
Мы очень быстро зарастаем лишайником, потому что здесь слишком чистый и влажный воздух, он продувает легкие. У нас срастаются пальцы. Что-то лезет к нам из мшистых куч, тянет узловатые пальцы, ползет сороконожьим, тихим, многоступенчатым шагом – но я всегда просыпаюсь раньше, чем мы, идущие босиком по зелёному ковру и хрустящие мертвыми шишками, оборачиваемся на этот шорох.
У мертвой птицы слепо серебрится пленкой светло- голубой глаз ярче серого неба. Я смотрю на ее извернутую шею, сломанную падением, на раскинутые крылья, которые ты оттягиваешь в поисках обнаженного сердца. Вывернутая грудина, красная, светится символом, превращаясь в плащ крови на холодном охровом песке. Твои шелковые штаны испачканы, испорчены, они в невидимых каплях птичьей крови.
Все полотенца промокли и отсырели, покрылись пятнами. Плесень проела белоснежную мебель и поселилась между плиточек в ванной. Я стою в душевой кабине, оттирая засохшие речки крови с бедер мочалкой. Ты говоришь мне «спасибо» и крепче вжимаешь в кровать, в плечо, в свой бешеный запах, от которого кружится голова и стучит в животе потерявшее свое место бесполезное сердце.
«Это тебе было нужно?!» – сетка невидимой летописи затянувшихся шрамов от твоих слов резвится по телу, андреевский крест твоих слов вытягивает связки и мышцы навстречу твоим убийственным пальцам.
«Я не могу перестать тебя!..»
Потреблять
Трахать
Хотеть
Использовать в качестве мебели Использовать в качестве зеркала Использовать в качестве Использовать
«Любить!» – у тебя смеющиеся глаза, это всего лишь пара бокалов, у тебя тяжёлые пальцы, это всего лишь пара стаканов, у тебя тяжёлая рука, это всего лишь пара ударов, что, уже не можешь их выдержать?
Я даю себе несбыточные обещания, ты выбираешь из них самые лучшие, мы дышим соленым воздухом, и они все вытекают из меня вместе с водой. Ты поднимаешь меня на руки в воде, ты смеёшься, тебя уже почти не ломает.
«Если на борту есть врач, пожалуйста, нажмите кнопку вызова проводника».
У тебя тонкие струйки крови из носа, она капает на серый ковролин. Твоя голова качается, твои губы расходятся в белоснежной улыбке.
Слушала
У нее кукольным небом над головой расходился город: складной, как детская книжка, полный тонкостенных спален и плотных мраморных ванн. Голова болела и трескалась, слезы катились куда-то внутрь, освящая солью разбитый об бескрайний аквамарин мозг.Переплетающиеся куски спиралей и жёлтых ниточек пропитывались летним запахом, забытым и заброшенным, и череп медленно склеивался обратно, отхаркивая куски неба, точно монстрообразный рот японского духа, медленно сползался обратно в несколько цельных пластин, на которые червями и жужелицами наползали клочья вырванных ударом волос. Позвонки, сбитые железным ударом со своих мест, со щелчками вставали обратно. Кожа всасывала растекшийся по бетону жир, начавший было испаряться, и, как обёртка сочной весенней почки, ложилась обратно на тело. Кровь вливалась обратно через трещинки, поры, царапинки. Тело подрагивало, связывая вместе оборванные нервы и сухожилия. Размозженные плечи тянулись назад, стекшая вниз грудь возвращалась на свое место, обнимая тело.
Она поднималась с дороги неторопливо, ощупывая собравшийся череп.
Из раскаленных рельсов под ее руками тянулись остатки жидкостей, крови, кожи. Она поднялась на локтях, и сплюнула желудочную воду с кровью. В лужице барахтались мошки и жучки, втянутые обратно в тело желанием его жидкостей к жизни.
Рельсы немного дрожали от тремора захлебывающихся рыданиями рук.
Она будет чесать разрезанный затылок, приоткрывая его раз за разом, а он продолжит собираться обратно, потому что
иначе никто не помоет посуду
не закроет окно в кухне
не засмеётся глупо и тяжело в несмешной момент
не расскажет, где и какие книжки, и кому их обещали дать почитать, и почему
и не расскажет истории, когда больше никого не останется
Чешутся раны, шрамы, чешется где-то внутри, там, где раньше было так густо и много, что нельзя было просунуть руку или даже пару пальцев в это кипящее месиво мыслеслов, там, куда теперь входит рука по локоть и стучит по стенкам остывшего котла - и от этого стука так больно, так погано, так тошнит, что ее выворачивает от еды, поцелуев и музыки. Там так пусто, что все отражается эхом, она потеряла чувство ритма, все мешается с этой пустотой, словно забежал в соляную пещеру и кричишь, не помня, где оставил что-то очень важное, очень дорогое — вот так кричит сердце, так продаются крестики, так обнаруживается насилие, так утекает кровь разбитых коленок по дну соляной пещеры.
Она собирается падать на рельсы раз за разом в своей голове, потом – собираться обратно и склеиваться в одиночестве, это хобби аддиктивнее алкоголя и оригами, и даже если у нее не останется времени наконец дождаться трамвая и доехать до пункта назначения – зато посуда будет помыта, краешки головы будут склеены, ожоги от стенок пещеры и ошибочных действий спросонья будут залиты пеной, и даже если истории не будут рассказаны, никто не узнает, как пустело в пещере между ее позвонков, когда она беспомощно смотрела и слушала.
Беспомощное ожидание
Желтая лента корчит собою мух, а меня в глазах шелухой расходятся зрачки фонарей. Нож, воткнутый в спинку дивана, что-то призывно шепчет куда-то в затылок, кот ловит мотылька в коридоре.
Кипящая жизнь миниатюрной экосистемы сталкивается с бушующим штормом неба. Детский голос и смех сталкиваются с огнем, кашлем и страхом. Человеческие тела ломаются где-то внутри под человеческими же пальцами.
Молитва – очень древнее слово, очень громкое слово об очень тихой мысли. Она остается, когда заканчиваются якоря, когда пустуют бланки ответов во внутреннем лесу памяти, и плотная бумага размокает под кровавым дождем, и кислотный ветер сносит с лица волосы. Мох пробирается под босые пальцы, а теплое знание направляет соки и воду к ступням, и из маленьких косточек плюсны начинают свой рост прозрачные побеги. Такие же выглядывают из-за косточки на лодыжках, и вьюном тянутся вокруг, любопытные, сочные, нежные.
Осыпается склон где-то сзади, камни падают в слизистый, медленный ручей, и, с протяжными вздохами лопающихся, точно перезревшие ягоды крыжовника, пузырей, камни оседают на дне, распугивая стайки серебрящих песок мальков.
А корешки растут вглубь влажной земли, огибая потерянные в ней стрелы и волосы, и тает под их юным, слепым настиком истощенная земля. Так сигарета входит в дешевый пластик, медленно и вальяжно прогрызают они себе путь, сплетаясь иногда в объятиях растительного инцеста, и крепнут, чернеют, теряют рассыпанные раньше по жилкам глаза.
Молитва – всего лишь мысль сильная, яркая, слепящая честностью так, что приходится ее выпускать, опускаясь на колени, целуя деревья.
А дождь поит их шепотками, криками, оправданиями: с белым шумом голосов он льется с дрожащего неба, а пальцы превращаются в узловатые ветви, и пропускают в себя насекомых, чтобы те поселились под темнеющими ногтями и сохранили своей клейкой сущностью их древнюю форму.
В ветвях, которым дали начало кривые линии позвонков, селятся иволги, и скрипят свои сказки, доедая остатки серый бабочек мыслей. Их острые клювы и когти скребутся в нервной ниточке, и та становится тоньше, лишая растущую на умирающем склоне оливу всего человеческого.