Полина Коротеева
Выпуск 3
Аромат
Вечер стихал, тускнел; расцветала ночь. Паузы между машинами, морским рокотом, шелестевшими по дороге, разливались и перетекали в голову к Ивану Андреевичу. Он не возражал. Томный поздневесенний воздух лениво перебирал пряди его волос, и с каждым дуновением голова его всё больше и больше наполнялась тишиной. Солнце последним янтарным блеском отражалось в фонарях и окнах, убаюкивало его, и накатывавшая волнами усталость от рабочего дня наконец перелилась через край. Иван Андреевич расплылся в улыбке, с наслаждением прикрыл глаза, остановился и подставил лицо солнцу. Он не торопился.
Дом Ивана Андреевича – пастельно-рассветная девятиэтажка – уже виднелась невдалеке, когда он впервые учуял его. Поначалу аромат был слабый, такой, когда приходится непривычно расширять ноздри, осторожно принюхиваться, просеивать каждую частицу воздуха и вращать головой, гадая, не причудилось ли. Но Иван Андреевич снова уловил аромат, и ещё раз – что-то терпко-цветочное, свежее и вместе с тем горьковатое, землистое – сирень и жасмин, миндаль и мох? Иван Андреевич вдохнул поглубже, но аромат слишком быстро ускользал: дрожащая тень, блик на краю зрения, он что-то отчаянно ему напоминал. Впрочем, важно ли это – хватит и того, что приятно.
Подойдя к подъезду, Иван Андреевич огляделся по сторонам. Двор пустовал, как и вытянутая клумба в его центре: трава, одуванчики и прочие сорняки пробивались из растопленной земли.
Иван Андреевич в растениях не разбирался, но знал наверняка, что аромат, паривший рядом с ним последние минуты, исходит не от них. Одинокий дуб, который нависал над стальными завитушками скамейки, тоже не подходил. Может, разбрызгали что-то, или флакон духов разбили, подумал Иван Андреевич и, на прощание громко втянув в себя воздух, вошёл в подъезд.
Аромат вошёл следом. Он поднимался за Иваном Андреевичем по лестнице и подлезал под дверь. А потом им уже пахло лавандовое мыло и полотенце, остатки вчерашней трески и запотевший бокал белого, пижама, зубная щётка, постельное бельё – к чему бы Иван Андреевич, как Мидас, не прикасался, всё пропитывалось цветочно-горькими, терпко-землистыми нотами. С каждым часом, с каждой минутой они всё шире и шире растекались по квартире, обволакивая каждую щель на паркете, каждый миллиметр воздуха.
Приятный в своей неуловимой слабости – далёкое воспоминание на границе юности, освещённое ностальгией закатной зари, – запах, набрав силу, стал Ивану Андреевичу отвратителен. Жасмин? Сирень? Миндаль? Мох? Нет, нет, совсем не то, совсем! Вспомнить – вспомнить? Перебивая и обгоняя друг друга, всё карнавальное буйство оголтелых нот врывалось к нему в голову, которая раскалывалась, будучи не в силах их вместить. Он настежь распахивал окна – каждый порыв ветра приносил этот запах; он лез под холодный душ, яростно тёр себя мочалкой, царапая кожу, – но и вода, и мочалка, и кровь пахли тем же.
Весь в испарине, бледный, с колотящимся сердцем, Иван Андреевич упал на диван. Запах, вместе с пылью вылетевший от удара, вызвал у него новый приступ тошноты. Сморщившись, он закрыл покрасневшие глаза в надежде хотя бы забыться до утра, но запах по-прежнему бил по лбу и по вискам, склизкими сорняками опутывал исцарапанные руки и ноги и вязким, дурманящим шёпотом заползал ему в уши.
И тут Иван Андреевич прислушался – и вспомнил.
Дым от костра – укутывающий треск веток, искры взметаются в разверзнувшееся небо, звёзды сгорают, летя им навстречу; позади, где-то за пригорком, недоумённо и зачем-то грустно вопрошает кукушка, нос щекочет горьковатая полынь, и немного щиплет глаза, а лицо пылает от близости –
Имбирь и корица – уютная кухня выкрашена в омлетно-жёлтый, печенье, рассыпающееся от одного взгляда, и крошки устилают стол, и диван, и пол, и рубашку, и щёки, и уголки рта; оно немного горчит и обжигает нёбо, но это приятная горечь; и льётся молочный чай, тоже с пряностями, и кажется, что язык онемел от остроты и специй – но она что-то спрашивает, улыбается, и слова вылетают в ответ –
Яблоки в карамели – позднее лето, толпы ленивых туристов, последняя скамейка в тени – подошвы горят от усталости; сладкая, прелая мягкость, слишком сладкая, чтобы освежать, а её выбившиеся волосы то и дело льнут к карамели, и она вновь и вновь поправляет их, выплёвывает изо рта, пока наконец не сдаётся – на, держи, это же была твоя идея – и все губы в сахаре, липкие, а на вкус –
Мандариновая кожура – пупырчатые гирлянды сыплются с тарелки на стол, пол усеян коробками и искусственной хвоей – ну вот, опять ты беспорядок развёл, ты что, не понимаешь; ноготь большого пальца продавливает кожуру, и облачко въедливого, кисловато-душистого сока с мягким шипением взрывается и раскрашивает рубашку; ещё не вечер, но уже темно, так темно, что с перегоревшей лампочкой не видно выражение глаз, но и не хочется видеть –
Земля после дождя – с листьев ещё капает, они мягко перешёптываются, чтобы не спугнуть притихшую ночь, и только вдали слышатся ещё громовые раскаты; её щиколотки в грязи, и она идёт быстро-быстро, прямо по лужам, потому что какая теперь разница – я же сказала, сяду в трамвай, а может, и пройдусь, какая тебе-то разница, тебя это не касается, тебя теперь вообще ничего не касается –
На рассвете Иван Андреевич проснулся. Голова по-прежнему раскалывалась, а шея и спина ныли от узкого дивана. Поёжившись, он встал и закрыл распахнутые окна, оставив небольшую форточку. Приняв горячий душ и заварив кофе, он вернулся к форточке, вдохнул свежего поздневесеннего воздуха. Вдохнул ещё раз, недоверчиво, и ещё, всей грудью. Улыбнулся. И заплакал.